"Неуж и солнце ихним декретам подчиняется?"
"Видел я всякое, внучек… Задумается было человек на работе о чем-то хотя бы на минуту, сам тощий такой, как будто ни крошки хлеба в рот со вчерашнего дня не брал, одежда потертая от постоянной носки без смены, грязный весь, шапка во всю силу натянутая, чтобы уши не отмерзли и голова вместе с ними… Стоит и думает этот человек, не почему и за что, а куда, зачем и как. Глаза стеклянные какие-то, черные оба, как будто мертвые. Скажешь что ему, посмотрит он на тебя и будет смотреть, как будто сквозь, еще какое-то время. Нет, трудно это все объяснять, внучек. Взгляд такой у многих был. Редко, у кого хоть какая-то мышца на лице дрогнет, как если не от боли, когда за такие пусть маленькие раздумья много и сильно по спине хлещут. Карцер таким людям раем кажется. Холодно, сыро, но вроде как один. Или это плохо, когда ты один? Там ты хоть на плечо другого такого же зэка, как и ты, обопрешься. Авось и пожалеет он тебя, но может он и своей лопатой дать, даже хуже, чем надзиратель треклятый. Нет, разные там были люди. Капитана видел. Да, внучек… Настоящего капитана. Руки ровно держал, за осанкой следил, будто на службе в форме находился. Он тогда крикнул конвоиру, чтобы совесть имели, так они его под руки и в БУР. Карцер, то есть. А оттуда, видишь ли, здоровыми никто не возвращается. Да что там - здоровые? Хоть бы живые пришли. Здоровье - роскошь для зэка, и никакими трудами эту роскошь не отвоюешь. Вроде труд - это хорошо, но здоровье портится. Даже от канта, были случаи, люди мерли. Вроде работы меньше, всего-то - нарвать листья стланика для варки какой-то, и все. Но кормили в два раза меньше. Совсем словно не кормили. Внучек, да стой ты, внучек, не плачь… Ну, честное слово, не нужно. С 1953 года отменили это дело. Не стоит горькими слезами обливаться. Дай, еще что расскажу. На этот раз веселее будет. Подошел, помню, юнец ко мне, лет шестнадцати, прям как ты, любопытный такой, изобретательный малый.
Подошел с проволокой. Подобрал где-то, может, спер, воришка маленький. Да хотел он свою ложку отлить, памятную, собственную ложку, как я в свое время в Усть-Ижме отлил. Я помог ему, разумеется. Что-то проснулось у меня в тот момент, что-то теплое. Сорок лет было, совсем уже отец готовый, а восемь лет без света, на морозе простоял и баланды объелся. Так объелся, что, думаю, увижу, не дай Бог, на месте умру. Ой, внучек, не хотел, правда, не хотел тебя огорчать, да больно без радостей все было. Только что стенку построить велели, а я рад был, что сноровка сохранилась и дело свое не забыл. А еще были дни, когда я чужие полные миски съедал, если мужики отказывались по каким-то причинам. Тогда я был особенно счастлив. Думаешь о еде, каждый кусочек прожевываешь, каждую крошечку обсасываешь, чтобы как можно дольше удовольствие получать. Золотые минуты были…" - так продолжал Иван Денисович Шухов тихим голосом, не спеша, рассказывать внуку о прошлом, об ушедшем, но таком еще живом в нем самом, что снова сердце в трубочку сворачивается и кажется, что вот-вот с проверкой зайдут, а у тебя корка хлеба еще не упрятана, ножовка из рукавицы торчит. Там уже молись, не молись, а как решит начальник, помиловать или казнить, так оно и будет. Тогда во главе только так: нечестный, ленивый да бессердечный ко всем и всему. Ушел в свои мысли старый Шухов и уснул. Прямо посреди рассказа уснул. А внучек совсем уже покраснел и глаза вытаращил, будто на его глазах умер кто. Даже слезы уже по щеке не катились. Высохли, видно.
В Гулаги по ошибке сажали и ученых, и лаборантов каких-нибудь, и честных работников, и крестьян, и капитанов - всех без разбору, и все они подписывали бумажки, документы, что признаются в измене Родине и прочее. А некоторые из них даже о понятии таком - "измена" - не знали и знать не могли, оттого что честным трудом всегда наживали свой хлеб. Нет, сгубила эта система всех подряд. Сама страна будто, как те зэки, ставила колья и протягивала железную колючую проволоку, чтобы никому неповадно сбегать было. Будто вся страна была одним большим лагерем, где все поголовно были безвольными зэками, загнанными, молчаливыми, запуганными…
